- Помню: в узких переулках отдавался эхом гулким
     Грохот медного тарана войска левого крыла...
     
     Во имя Творца, Единого, Безначального, да пребудет его милость над
     нами! И пал Кабир белостенный, и воссел на завоеванный престол вождь
     племен с предгорий Сафед-Кух, неистовый и мятежный Абу-т-Тайиб Абу-Салим
     аль-Мутанабби, чей чанг в редкие часы мира звенел, подобно мечу, а меч в
     годину битв пел громко и радостно, слагая песню смерти.
     В ту ночь и был простерт окровавленный ятаган аль-Мутанабби над
     дымящимся городом, и получил гордый клинок прозвище иль-Рахш, что значит
     "Крыло бури"...
     ("Ты звал руку аль-Мутанабби, старый Фархад, - думал Я-Чэн, - ты звал
     руку, которая держала тебя в дни твоей молодости, ятаган Фархад иль-Рахш
     фарр-ла-Кабир... ты помнишь теплый, как еще не успевший остыть труп
     человека, город Кабир? О да, ты его помнишь, старый мудрый ятаган, не
     любящий украшений...")
     Но не долго наслаждался Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, первый эмир
     Кабирский из рода Абу-Салимов, покоем и счастьем, недолго носил венец
     победы, сменив его снова на походный шлем. И разделил он войско на четыре
     части, указав каждой свою дорогу. Западные полки, во главе которых стоял
     седой вождь, лев пустынь Антара Абу-ль-Фаварис, чья кривая альфанга не
     первое десятилетие вздымалась над полем брани, заслужив прозвание аз-Зами,
     что значит "Горе сильных" - западные полки двинулись вдоль левого рукава
     Сузы на Хинское ханство и вольный город Оразм, мечтая дойти до Дубанских
     равнин.
     Южные же полки, состоявшие из неукротимых в бою воинов, рожденных в
     угрюмых ущельях близ перевалов Рок и ан-Рок, а также отряды горцев Озека,
     шли под предводительством юного Худайбега Ширвана, чье копье Рудаба, что
     значит "Сестра тарана", пронзило первого врага, когда яростному Худайбегу
     не исполнилось и девяти лет. Их целью была богатая Харза, на чьи стены
     никогда еще не поднимался недруг, и шатры белобаранных кочевников-хургов,
     неуловимых и вероломных.
     Северные полки вел на Кимену и Фес лучший друг и названный брат
     аль-Мутанабби, вечно смеющийся Утба Абу-Язан. Любил Утба смеяться за
     пиршественным столом, любил улыбаться в покоях красавиц, но страшен был
     хохот безумного Утбы в горниле сражений, и алел от крови полумесяц его
     двуручной секиры ар-Раффаль, "Улыбки вечности".
     Во главе же восточных полков, двинувшихся по дороге Барра на древний
     Мэйлань, стоял сам Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби, и воины пели песни
     эмира-поэта, кидаясь в бой хмельными от ярости и слов аль-Мутанабби.
     
     - Помню, как стоял с мечом он, словно в пурпур облаченный,
     А со стен потоком черным на бойцов лилась смола...
     
     Через восемь лет многие властители земель и городов, гордые
     обладатели неисчислимых стад и несметных сокровищ, склонились перед мощью
     Кабирского меча.
     А еще спустя два года владыку Абу-т-Тайиба хотели провозгласить шахом
     - но он отказался. Тогда его хотели провозгласить шахин-шахом, но он снова
     отказался. Ибо царским званием был титул шаха, шахин-шахом же звали царя
     царей, но эмиром в самом первом значении этого слова на языке племен Белых
     гор Сафед-Кух - эмиром звали военного вождя, полководца, первого среди
     воинов.
     И воинский титул был дороже для аль-Мутанабби диадемы царя царей.
     С тех пор мир воцарился на земле от барханов Верхнего Вэя до озер и
     масличных рощ Кимены, и иные вольные земли добровольно присоединялись к
     могущественному соседу, а иные заключали с Кабиром союзные договора,
     налаживая торговые связи - и мирно почивал в ножнах ятаган иль-Рахш, что
     значит "Крыло бури", забыла вкус крови "Улыбка вечности", двуручная секира
     ар-Раффаль, успокоилась "Сестра Тарана", копье Рудаба, и альфанга Антары
     Абу-ль-Фавариса не несла больше горя сильным, за что некогда была прозвана
     аз-Зами...
     
     
     - ...Будь проклят день, когда оружию стали давать имена, - задумчиво
     пробормотал Чэн-Я.
     - Что? - встрепенулась замолчавшая было старуха. - Что вы сказали?
     - Да так... у вас - записи, у меня - сны. Каждому - свое. Был,
     понимаете ли, один такой странный сон...
     "Рассказать?" - молча спросил у меня Чэн.
     "Расскажи", - согласился я.
     И Чэн пересказал Матушке Ци странный сон, что видели мы в доме
     Коблана в ту роковую ночь.
     Старуха довольно долго не открывала рта, что было на нее совсем
     непохоже.
     - Любопытно, - наконец проговорила она. - И даже весьма... Некоторые
     имена, названные вами, я знаю, но большинство мне совершенно неизвестно.
     Вы не возражаете, если попозже я запишу это?
     С такой Матушкой Ци беседовать было одно удовольствие.
     - Не возражаю, - улыбнулся Чэн-Я. - В обмен на ваш дальнейший
     рассказ.
     - О чем же мне продолжить? - охотно откликнулась Матушка Ци.
     - О дне. О том дне, который проклинал Антара Абу-ль-Фаварис. О дне,
     когда оружию стали давать имена. Любому оружию.
     Старуха хитро сощурилась.
     - Этот день, молодые господа, растянулся на десятилетия. Если не на
     века. Впрочем, мы никуда не торопимся...
     
     
     ...Годы мира не ослабили Кабирский эмират. Хотя, собственно, никто и
     не осмеливался испытывать прочность его границ.
     Всякий приезжий купец или лазутчик (что нередко совмещалось)
     непременно обращал внимание в первую очередь на то, что практически все
     жители эмирата и дружественных земель чуть ли не помешаны на умении
     владеть оружием, отдавая этому большую часть свободного времени. Не только
     в столице или других крупных городах - повсеместно пять-шесть раз в год
     обязательно проводились крупные турниры, каждый месяц происходило
     какое-нибудь воинское празднество, и даже подростки из крестьянских семей
     ежедневно упражнялись во владении копьем, ножом или боевым серпом под
     строгим надзором седобородого патриарха.
     Надо быть не правителем, а самоубийцей, чтобы рискнуть напасть на
     обширную и могущественную державу, все население которой - включая
     стариков, женщин и детей - состоит из профессиональных воинов!
     Все видели купцы, все слышали лазутчики, да не все понимали и те, и
     другие - потому что именно тогда, в последние годы жизни аль-Мутанабби,
     все чаще в эмирате стали заговаривать об Этике Оружия, создавая по сути
     новый культ...
     ("Очень любопытно! - оживился я, повторяя недавнее восклицание
     Матушки Ци. - Ведь, согласно нашим преданиям, примерно с этого времени
     пришла к завершению эпоха Диких Лезвий, и наши предки впервые осознали
     свою суть, назвавшись Блистающими. Кстати, история самых знатных родов -
     если отбросить недостоверный вымысел - реально прослеживается тоже с
     третьего-четвертого десятилетия после взятия Кабира. Вот, значит, как... а
     она говорит - Этика Оружия! Ладно, слушаем дальше...")
     ...Традиция давать оружию личные имена вошла в полную силу. Всякая
     семья непременно имела фамильное оружие нескольких видов, передавая его по
     наследству. Лучшие клинки торжественно вручались первородным детям в день
     их совершеннолетия - но в случае превосходства младших братьев или сестер
     родовое оружие получали более умелые, не взирая на старшинство.
     Оружие становилось символом семьи, знаком рода, и заслужить право
     ношения фамильной святыни считалось делом чести...
     ("Ну да, это же с ИХ точки зрения! А мы говорили, что Блистающие
     стали заниматься воспитанием и подготовкой Придатков. Опять же церемония
     Посвящения...")
     Поскольку оружие начали в какой-то степени отождествлять с его
     носителем, чуть ли не приписывая мечу или трезубцу человеческие качества,
     то в домах появились специальные оружейные углы и даже залы - с отдельными
     подставками для каждого меча, стойками для копий, алебард или трезубцев;
     коврами, где развешивались сабли и кинжалы.
     Изготовление оружия становится таинством, уход за ним - ритуалом,
     обращение с ним - искусством. Фамильный меч клали у колыбели и смертного
     одра, клинком клялись и воспевали его в песнях; оружие можно было хранить
     только в специально отведенных для этого местах, и помещали его туда с
     почетом; сломать клинок, пусть даже и чужой, считалось святотатством,
     лишающим человека права на уважение в обществе.
     Оружие не швыряли, где попало, передавали из рук в руки с
     почтительным поклоном; при демонстрации его касались лишь шелковым платком
     или рисовой бумагой...
     Символ действительно становился святыней.
     Поединки, связанные с решением каких-то споров и могущие завершиться
     смертельным исходом, начинают считаться противоречащими канону Этики
     Оружия. Аристократы брезгливо морщат нос - много ли чести выпустить кишки
     сопернику?! Тем более, что все в мире двойственно - а ну как не ты ему, а
     он тебе?..
     Богатые люди начинают нанимать себе так называемых Честехранителей -
     чтоб те сражались за них в случае решения вопросов чести, когда это уже
     поединок, а не привычная Беседа. Но поскольку Честехранителями становились
     в основном крупные мастера, то у них вскоре формируется собственный канон
     отношений, согласно которому считается несмываемым позором убить или
     ранить собрата по ремеслу (точнее - по искусству!). Куда большей
     доблестью, куда более весомым добавлением к чести своей и чести нанимателя
     объявляется умение лишь наметить точный удар, срезать пуговицу с одежды
     или прядь волос с головы, распороть пояс и тому подобное.
     ("Ага, а вот это уже весьма и весьма знакомо!..")
     Искусство Честехранителей почти мгновенно входит в моду и вызывает
     зависть знати и простолюдинов, помешанных на владении оружием, и, как
     результат - воинские искусства становятся неотъемлемой частью воспитания
     любого человека.
     Не воинское ремесло, а ВОИНСКОЕ ИСКУССТВО.
     И так проходят годы, десятилетия...
     Так проходят века.
     А для сохранения поражающей силы удара, для соблюдения традиций
     прошлого, отдельно продумываются и тщательно разрабатываются состязания в
     рубке предметов: свернутых циновок, кожаных кукол, лозы, жердей и тому
     подобного...
     ("И правильно! Нечего зря Придатков портить - как сказал бы тот же
     Гвениль... Во-первых, Придаток тоже человек - чего Гвениль никогда не
     сказал бы - а во-вторых, учишь его, учишь, душу вкладываешь, лет
     десять-пятнадцать тратишь (ведь живут Придатки до прискорбного мало, даже
     самые лучшие) - а тут какой-то неумелый герой рубанул сплеча, и весь труд
     насмарку! И обидно, и жалко - труда жалко, себя жалко... ну, и Придатка
     тоже жалко. Правда, Гвениль?")
     Культ Этики Оружия процветает, оружие сопровождает человека от
     рождения до самой смерти, о нем слагают песни и стихи, им клянутся, за ним
     ухаживают, как ни за каким другим имуществом...
     ("Слышал бы это Дзю! Уж он бы ей выдал... Имущество! Берегут и
     ухаживают - это хорошо, клянутся и воспевают - еще лучше, а вот в
     остальном... сама она - имущество! Впрочем, если бы Придатки услышали
     мнение Блистающих о себе... Ох, стоим мы друг друга!..")
     Формируется как бы новый способ общения при помощи оружия - например,
     язык меча. Поднятый меч в одном случае означает приветствие, в другом -
     вызов (именно вызов, а не приглашение!) на Беседу; опущенный или
     вкладываемый в ножны особым образом меч - признание поражения; в чужом
     доме не принято держать меч при себе, потому что это иногда трактуется как
     неуважение к хозяевам (исключение делается лишь для родственников и
     близких друзей, да и то не для всех); меч при разговоре полагается класть
     с правой стороны от себя и рукоятью к себе, а не вперед; резкое задвигание
     меча в ножны, когда он звякает о устье ножен, может оскорбить
     собеседника...
     Ну и, конечно же, обряд изготовления нового оружия! Кузнец три дня
     перед этим соблюдает пост и воздержание, возносит молитвы и облачается в
     чистые одежды; он возжигает благовония, в кузнице обязательно присутствует
     "родственное" оружие... все это прекрасно известно сейчас, но складывались
     эти обычаи именно тогда, в первые полтора-два века после взятия Кабира.
     Именно тогда...
     "...именно тогда, когда наши предки окончательно и бесповоротно
     осознали себя Блистающими, - думал я. - Все верно. Только мы воспринимаем
     эти обычаи несколько по-иному: считаем, что это мы приучили Придатков... а
     они считают наоборот. И, наверное, все мы по-своему правы!.."